Ковальчука, Дацюка жааалко... ;cry;  ;cry;  ;cry;  Ну как же так судить-то можно, а?

В среду вечером специальный корреспондент "Ъ" АНДРЕЙ КОЛЕСНИКОВ вместе с другими болельщиками обеспечивал победу хоккейной сборной России над канадцами.
Перед хоккейным четвертьфиналом Россия–Канада я осознал, что все-таки проголодался. Весь день мне категорически не хотелось есть. Я нервничал. Я думал о том, что они же могут проиграть. Собственно, это было вполне вероятно. Ведь они играли, на минуточку, с канадцами. Но нет, они не могли проиграть. Это было бы чудовищным предательством по отношению к нам. И вот об этом я только и думал с раннего утра, и никакие другие мысли просто не могли прийти мне в голову.

И вот весь этот день меня колотило, и совершенно не хотелось есть. Приехав на стадион, я увидел канадских болельщиков. Их было подозрительно много. Целые гектары асфальта вокруг стадиона были усеяны кленовыми листьями.

Вся моя нервозность мгновенно улетучилась. И мне сильно захотелось есть. Я решил подкрепиться. Я понимал, что в этот день мне понадобится много сил. Возле билетной кассы я увидел палатку с шаурмой. Торговали здесь, по-моему, румыны. Они показались мне приветливыми. Как жестоко я ошибался!

Все подходы к палатке тоже были устланы кленовыми листьями. Я все-таки встал в эту очередь. Тут же мир со всех сторон заслонили от меня канадцы. За мной встали стар и млад, отец и дочка. А может, это были молодожены, я не вникал. Кленовые листья были всюду, и мне это внушало беспокойство. Я не понимал, где наши.

Одного из них я увидел через полминуты. Молодой человек в российской экипировке тоже подошел к палатке и занял очередь. Был он как-то стеснителен. Я предложил ему помощь. Он ее принял. Нас было мало в этой очереди, надо было держаться друг друга.

Вообще-то я узнал его. Это был Илья Брызгалов, вратарь нашей сборной. Он вышел в первой игре против словаков, пропустил пять шайб и больше на поле не появлялся. Я не считаю, что он сыграл плохо. Тогда все сыграли примерно одинаково. Капитан сборной Алексей Ковалев потом говорил мне, что по-другому вряд ли что-то могло сложиться:

— Мы только прилетели, ничего не поняли – и уже смотрим: мы на льду, и против нас играют словаки.

Илья Брызгалов приехал на эту игру в одиночестве. Он оказался в этот день без своей команды. Он был в полном и безоговорочном смысле болельщиком. Хуже участи человеку в его положении нельзя было пожелать.

Но он держался. Мы стояли в очереди, румыны уже два раза переспросили, с кетчупом или майонезом нужны нам хот-доги и уже, по всему было видно, собирались спросить в третий. А он рассказывал мне, что лучшие в NHL хот-доги – в Монреале, а вовсе не в Анахайме, где он играет и живет.

– Тонкий, тонкий слой теста, тонкие, чуть прожаренные сосиски,– с наслаждением говорил он.– Все согласны, что хот-доги надо есть в Монреале. А худшие хот-доги – в Анахайме. С этим тоже никто не спорит.

– Вы, я вижу, большой специалист по хотдогам,– сказал я.– Не жалко вам себя?

Он неправильно понял этот вопрос. Но никак по-другому он и не смог бы его понять в этот вечер – при всем желании.

От криков «Рос-си-я!» на матче с канадцами содрогались не только стены стадиона, но и сами болельщики
– Нет,– сказал он.– Все-таки я сыграл хотя бы один матч. Да я в порядке, вы не волнуйтесь за меня.

Я поначалу волновался за его желудок. Но теперь по-настоящему начал волноваться за него самого. Он, разумеется, не был в порядке. Вратарь сборной, жующий хот-дог, по сравнению с которым хот-дог в Анахайме – отец всех хот-догов, в ту секунду, когда твоя команда уже выходит на разминку перед матчем с канадцами на Олимпийских играх… Я не хотел бы хоть один хот-дог в своей жизни проглотить в таком состоянии. Я бы, наверное, и не смог.

– Главное нам первый период продержаться,– говорил он.

Меня обрадовало, что он говорит «нам».

– Если первый период выстоим, то выиграем. Канадцы наваливаются в начале, а потом устают. У них возрастная защита. Главное – это вот первый период.

– А что, вы думаете, будет потом – если выиграем?

Я поймал себя на том, что тоже уже не говорю «они». И даже не думаю.

– Попадем на финнов,– уверенно сказал он.– И будет проще. У них здесь – третье место.

– А вы вообще-то видели, как они играют? – осторожно спросил я.

– Конечно,– ответил он.– У меня много друзей-финнов. Главное насчет них вот что понять: у них есть потолок. И их потолок здесь – третье место.

Говорил Илья Брызгалов гораздо уверенней, чем выглядел.

– Вы-то чего так волнуетесь? Не волнуйтесь,– сказал он.– В конце концов, это всего-навсего игра.

Он, наверное, и сам себя убеждал такими словами.

– Нет, не игра,– сказал я.– Хоккей – это точно не игра.

– А что тогда игра? – спросил он.

– Керлинг,– уверенно ответил я.

Он не спросил, а что тогда хоккей. Хорошо, что не спросил. Я бы не знал, что ответить. Я бы не решился сказать, что это смысл моей жизни, по крайней мере сегодня вечером и еще три дня.

Хотя ему, наверное, можно было бы это сказать. Потому что для него это смысл жизни уже до самого ее конца.

– А что так мало наших здесь? – тревожно спросил он, оглядываясь по сторонам.

Я задавал себе этот вопрос уже минут 40. Исчерпывающий ответ на него я получил минут за 20 до начала игры.

Наши люди, оказывается, медленно запрягали, но быстро приехали. Они вдруг начали появляться отовсюду: из автобусов, из такси, из official car, изо всех переулков. Можно было бы написать, что от криков «Рос-си-я!» стены стадиона содрогались, когда болельщики были еще на улице. Пожалуй, я так и напишу.

И вот что еще я намерен сейчас написать. Кленовые листья были втоптаны в асфальт еще до начала игры.

Зал был небольшой, на четыре с небольшим тысячи мест. Накануне наша сборная побеждала американцев в другом, нормальном помещении на десять тысяч мест.

В зале я увидел огромное количество знакомых лиц. Многих болельщиков я знаю по более ранним играм. У некоторых брал здесь интервью. Олимпийская чемпионка Татьяна Навка пришла с мамой. У них, я знал, не было накануне билетов на эту игру. Она попросила помочь им главу Федерального агентства по физкультуре и спорту Вячеслава Фетисова. Он достал ей билеты. Она пришла на игру, положив в сумочку золотую олимпийскую медаль – как талисман. Ну и правильно: деньги к деньгам, золото – к золоту.

На трибуне я увидел и тех, кто раньше не был здесь замечен. Теннисистку Елену Дементьеву нельзя было бы не заметить, если бы она уже появлялась на хоккее. Теперь она сидела где-то на 12-м ряду и пыталась сфотографировать разминающихся на льду хоккеистов. Вернее, ее интересовал только один человек, и вы его знаете: это Максим Афиногенов. Только теперь я понял, зачем же он здесь все время берет игру на себя. Он, наверное, думает, что Елена Дементьева может появиться в зале в любой момент.

Я со своим товарищем Олегом Осиповым сел за скамейкой запасных. Рядом оказались канадский мальчик лет десяти и итальянская девочка примерно такого же возраста. Мальчик, мне показалось, был чем-то расстроен, и я подарил ему российский значок с клюшкой. Он не поверил своему счастью. Его мама оказалась русской, вернее, почти: латышкой с русским языком.

– Он не расстроен. Он просто очень нервничает,– сказала она, улыбнувшись.

Улыбка была такой жалкой, что я понял: в этой паре очень нервничает не один человек.

– Вы за кого болеете? – спросил я ее.

– Его папа – канадец,– сказала она.– Сын болеет за канадцев. А я – за наших.

– За латышей? – удивился я.– Они же не вышли в четвертьфинал.

– За каких латышей? – обиделась она.– За наших!

Маленькая итальянка тоже получила значок. За кого бы она до этого ни болела, теперь она тоже болела за наших.

Когда началась игра, я понял: мы в большинстве. Этот зал был наш. Это был зал хоккейной славы болельщиков нашей сборной. Канадцам тут нечего было делать. Это относилось и к игрокам.

Победа далась болельщикам непросто. Пришлось поработать, в том числе и головой. На игру с Латвией один латышский умник принес барабан, с помощью которого он пытался контролировать ситуацию на трибунах и на поле. В результате он был все-таки повержен (в том числе и физически; сам, как говорится, напросился со своим барабаном; а не надо было стучать; вот и ему настучали), но этот случай заставил задуматься, и прежде всего директора Имперского русского балета Гедиминаса Таранду, все ли мы делаем правильно, нет ли чего-то, в чем мы могли бы упрекнуть себя. И оказалось: есть. Нам нужен был барабан.

Вообще-то один барабан был. На нем играл барабанщик из оркестра Валерия Сюткина. Это был его рабочий инструмент. По вечерам Сюткин-бэнд играет в Русском доме. Трудно сказать, какие аргументы использовал господин Таранда, чтобы барабанщик отдал ему свой барабан. Логических аргументов у артиста балета в такой ситуации ведь нет. Сам господин Таранда категорически отказывается комментировать эту ситуацию. Главное, уже на матч с американцами господин Таранда пришел с барабаном.

Но самое удивительное: за ним пришел весь оркестр со всем своим рабочим инструментом. Парни из Русского дома подумали, что негоже отсиживаться дома, когда все уходят на фронт, и решили поработать на страну.

И как же они работают! Под два удара барабана кричится «Шай-бу!», под три – «Рос-си-я!», «Мо-лод-цы!» и «О-веч-кин!». Под их музыку в перерыве поется «День Победы» и «Врагу не сдается наш гордый "Варяг"». Сюткин-бэнд в перерыве собирает вокруг себя огромную толпу болельщиков. На матче с канадцами сотни людей, обступив музыкантов, пели «Великолепную пятерку». Они исполняли ее и в зале. Когда это случилось в первый раз, наши хоккеисты, сидевшие на скамейке запасных, как один повернули к ним головы. Несколько человек зааплодировали. (Хорошо, что этого не сделали те, кто был в это время на поле.) И я не считаю случайностью, что следующий гол был забит нашей пятеркой, которая вышла на лед сразу после этого события.

А один из музыкантов признавался мне, что ощущение, когда тебе по телефону из Москвы звонит жена, заказывает песню, ты исполняешь ее и это слышит весь мир, сравнить больше не с чем.

Вот так приходит земная слава.

И что, они могли в этот день не выиграть? Конечно, все мы чуть не сошли с ума в последние пять минут этой игры. Но ведь не сошли же, а чуть-чуть не считается. После этой игры сошли с ума канадцы. Навзрыд рыдал 10-летний мальчик. Я утешал его и подарил ему еще два значка, но он не взял их.

А когда канадские тренеры уходили с поля, мы перекинули российский флаг к ним на скамейку запасных и скандировали: «Рос-си-я!». «День Победы» гремел в зале. Канадские тренеры шли мимо нашего флага, его нельзя было не заметить. Но все они сделали вид, что не замечают. И только один, главный тренер Пэт Куинн, проходя, взял и поправил наш флаг (уголок там, что ли, загнулся).

Так поправляют ленточку венка на собственных похоронах.

После того как хоккейная сборная России уступила чехам в матче за третье место, специальный корреспондент Ъ АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ мучительно попытался разобраться, почему же она так и не выиграла эту Олимпиаду.
Для чешских болельщиков игра за бронзовые медали была тем же, чем для нас была игра с Канадой. Рядом со мной сидели два чеха. Стоило нам начать: "Рос-си-я!", как они тут же принимались сходить с ума: "Че-ши!" – садясь к нам вполоборота и при этом старательно глядя на поле. А куда чеши? Чесать некуда: в этот вечер мы уже пришли, куда хотели.

Но у этих ребят не было флага шесть метров на два, а у нас был. Их было двое, а нас было восемь. И мы, в отличие от наших хоккеистов, реализовали численное преимущество.

Чехи тем временем сделали то же самое на льду. "Че-ши!" – обрадовались эти двое. "Рос-си-я",– вздохнули мы, и вздох этот трансцендентальным эхом отозвался в Palasport Olimpico.

– Со-вет-ский Союз! – раздраженно крикнул один чех, повернувшись к нам уже на три четверти.

– Че-хо-сло-ва-ки-я! – поддержали мы.

Он обернулся прямо бледный от возмущения.

– Мы – чеши! – сказал он.

Тренер Евгения Плющенко Алексей Мишин, сидевший с нами, что-то ответил ему, но он, слава богу, не услышал.

– Вас целый мир,– продолжил чех на неплохом русском (прилежно, видимо, учился в школе).– Чеши – очень мал.

В голосе его между тем была гордость. Пока счет был 1:0, гордость была законной. Когда счет стал 2:0, на чеха стало больно смотреть. Он светился от счастья, его распирало от гордости так, что я начал всерьез беспокоиться: если бы чехи забили еще один гол, он мог лопнуть.

Сидевшая в нашем ряду олимпийская чемпионка Татьяна Навка сказала обреченно:

– Они не выиграют.

– Да почему вы так думаете? – спросил я.– Может, обойдется.

– Я вижу,– произнесла она, и боль страдания исказила ее прекрасное чело.

– А вы медаль принесли с собой? – спросил я.

Я знал, что она приносила на матч с Канадой в сумочке свою золотую медаль – и сработало.

– Да,– ответила она,– только мама куда-то отошла с моей сумочкой. Я беспокоюсь, что нам сейчас опять забьют.

Ее мама вернулась через десять минут, но и это не помогло. Наши оказались в большинстве. Я видел, как к скамейке запасных подъехал Дарюс Каспарайтис и показал главному тренеру сборной России Владимиру Крикунову на капитана Алексея Ковалева: "Он должен сейчас играть!". Тренер пожал плечами: "Да делайте что хотите". Дарюс Каспарайтис сел на скамью. Алексей Ковалев вышел на поле. Капитан очень хотел забить. Он метался по площадке как раненый лев. У него и в самом деле была травма. Один из тренеров потом говорил, что с такой травмой человек, играющий в российском чемпионате, и до раздевалки не дошел бы.

И все-таки они проиграли. Да, поддержка на трибунах была не та, что на матче с Канадой. Но и наши ребята были не те.

Я думал, вечером никто из них не приедет в Русский дом. Мы не видели их здесь после четверть- и полуфиналов. После катастрофы с финнами наши хоккеисты приехали в олимпийскую деревню, зашли в столовую. Говорить им было, видимо, не о чем, да и сил не было. Они удивились, когда неутомимый директор Имперского русского балета Гедиминас Таранда принес торт. Меньше других удивился Алексей Ковалев. Это же у него был день рождения. Они для приличия разрезали торт, откусили от него для вида и разошлись. Выброс адреналина во время игры такой, что ночью мало кто быстро засыпает. Почти все мучились до самого утра. Только Александр Овечкин, как потом выяснилось, неплохо выспался, что, конечно, подтверждает версию о том, что этого парня ждет великое будущее.

Я удивился, когда после игры с чехами они все-таки приехали в Русский дом. Их было человек пять–семь: Евгений Малкин, Алексей Ковалев, Александр Овечкин, Максим Соколов, Максим Сушинский (сбрил бороду)...

Александр Овечкин выглядел очень бодро. Слава богу, он хотя бы жизнерадостным не выглядел.

– Почему вы проиграли? – я спросил об этом сразу. Только это могло интересовать нормального человека в этот вечер. Только это интересовало нашу многострадальную страну.

– Я пытаюсь забыть эти две игры, а вы меня спрашиваете об этом,– сказал он.– Это кошмар.

Нет, думал я, мы не дадим тебе забыть. Да ты и сам не забудешь.

– Мы думали: вот оно, золото Олимпиады. Осталось два шага. А сделали два шага назад,– задумчиво сказал он.

Я очень удивился. По моим подсчетам, хоккеисты не должны уметь так красиво выражаться. Даже от фигуристов я с некоторых пор этого не жду. И даже от их тренеров. Александр Овечкин старался не только на площадке.

– Ну а вы, лично вы, почему, думаете, проиграли? – спросил я.

– Я? – переспросил он.– Я думаю, сказалось то, что оба раза ночная игра была.

Игры действительно начинались в 20.30 по туринскому времени.

– Играешь,– объяснил он,– потом спишь. А потом перед игрой опять спишь. Я перед игрой с финнами много спал. Я думаю, просто переспал.

Это было самое феноменальное объяснение, которое мне приходилось слышать по поводу двух тех страшных игр.

Я хотел спросить, проснулся ли он на время игры, но не стал. Это было лишнее. Я видел, что он не спал. Я видел, что с ним творилось на скамейке запасных. Наверное, именно это называется жаждой гола. Если не это, тогда я уж не знаю что.

– Вы понимаете, что вы и ваша команда шесть периодов подряд не забили ни одного гола?

– Да, как раз в раздевалке после игры с чехами говорили,– вздохнул он.

– Было у вас когда-нибудь такое?

– Конечно! – обрадовался он.– В "Вашингтоне". Там не шесть, а двенадцать периодов мы ничего не забивали. Но там ничего страшного. А здесь это конец. Иногда все летит в ворота: бросаешь от синей линии – забиваешь, а иногда вратарь шнурками отбивает.

То есть он, с одной стороны, переспал. С другой – им не везло. Интересно было, все ли объяснения он уже испробовал.

– Ну, я понимаю, о чем вы говорите,– сказал он.– Мы с канадцами и мы с финнами и чехами – небо и земля.

– Ну так в чем дело было?

– Вы, болельщики, видите игру своими глазами. Пьете пиво, покупаете попкорн,– честно пытался объяснить он.– Но вы не можете почувствовать команду, когда у нее не идет игра.

Саша Овечкин устал. И не за эти две недели, а за эти 40 минут. Он устал объяснять, почему они проиграли. Он устал, потому что он не мог этого объяснить. В глазах его была мольба. Он хотел, чтобы я отпустил его на свободу. Я сделал это с чистой совестью. Я понимал: Александр Овечкин сказал не то, что мог. Он сказал то, что знал.

Он и сам это чувствовал. Иначе он не добавил бы неожиданно, когда мы уже прощались:

– Может, мы зря посчитали, что игра с Канадой – решающая. Мы так правда думали. Мы думали, все будет ясно: остаемся за бортом или проходим на нашем корабле дальше.

Даже в такой ситуации он склонялся к лирике. Я не удивлюсь, если узнаю, что по ночам он пишет стихи.

Через несколько минут я беседовал с Алексеем Ковалевым. Я хотел хоть в чем-то попробовать разобраться. Я, конечно, отдавал себе отчет в том, что шансов мало. Для этого надо было, чтобы они сами понимали, что произошло.

Алексей Ковалев сидел передо мной – спокойный, уверенный и гладко выбритый. В глазах – тоска. У меня не было шансов не разглядеть ее. Ведь я и сам тосковал уже два дня и нашел бы ее, если бы ее там даже не было. Но она была.

– Почему вы так играли с американцами и с канадцами и так – с финнами и шведами? – спросил я его.

– Нам туда возвращаться,– пожал он плечами,– и чтобы нам ничего не могли сказать там, мы по-другому играть не могли.

Все. На этом разговор можно было бы закончить.

Это было исчерпывающее объяснение: прежде всего насчет того, почему они так сыграли две последние игры.

Если бы я не сидел во втором ряду, за скамейкой запасных, и не видел бы, как Алексей Ковалев хотел играть и выиграть – и у финнов, и у чехов.

– Желание было,– сказал он,– а энергии не было. То есть вот как вам объяснить? Есть желание, а есть энергетическое желание. Вот энергетического желания не было.

Я снова, как и в разговоре с Александром Овечкиным, удивился. Мне казалось (и меня даже убеждали в этом), что хоккеисты так не разговаривают.

– Я виноват,– сказал он.– Надо было собрать команду и поговорить перед каждой из этих двух игр. Настрой был совсем другой, чем перед канадцами. Тогда все злые были, еще в автобусе зубы точили... Я до пяти утра не спал, думал. Понял, что надо было поговорить.

– Это, может, все-таки тренеру надо делать?

– Тренеры могут дать установку на игру,– ответил он.– А мы – это те, кто выполняет работу. Совсем другое дело, когда мы между собой говорим. Я еще на тренировке перед финнами почувствовал: нет настроя.

– То есть тренер вообще, что ли, ни при чем в такой ситуации?

– Этот тренер вообще не имеет понятия, как вести команду,– спокойно сказал он.– Я это увидел еще на последнем чемпионате мира. Можно любого человека с улицы с секундомером в руках поставить – и он ничуть не хуже будет.

Я вспомнил, как после игры за бронзовые медали на нашей скамейке запасных остались одни только тренеры. Все уже давно ушли, даже с поля, а они все дописывали в свои блокноты какие-то циферки. Они были очень озабочены этим.

Ну вот, что-то стало проясняться ни с того, ни с сего, подумал я.

– Ко мне ребята всю игру с финнами подходили: "Скажи ему, что надо переходить на три звена! В полуфинале в четыре звена не играют! Ни чехи, ни финны, никто!". А у него четыре. И он говорит: "Все нормально, играем!". Договорились, что каждое звено играет по минуте – "пошел следующий на лед, пошел следующий!". Он великий тренер? А почему, а? Бронза на чемпионате мира? Дали заслуженного тренера России? Мы, когда получали в свое время заслуженных мастеров спорта, что-нибудь должны были выиграть. Олимпиаду, например, в 1992 году. Я не люблю лезть в чужие дела: дали и дали. Но мне обидно, когда я сижу на скамейке и ничего не могу поделать.

– Но вы же с ним у канадцев выиграли, с этим тренером,– сказал я, тоже почему-то начиная избегать называть Владимира Крикунова по имени и фамилии.

– В игре с канадцами Борис Михайлов вел игру,– отмахнулся он.– Менял составы, думал, делал, а он...

Алексей Ковалев говорил так же невозмутимо, но вещи он говорил, конечно, возмутительные.

– Если ты нам не доверяешь, возьми свою динамовскую команду на Олимпиаду, и посмотрим, что ты выиграешь. Он сегодня перед игрой собрал нас и всех, каждого, такими словами... А нам за бронзовую медаль надо играть. Я хотел ему сказать: "Играйте сами за свою бронзовую медаль!". Мы что, заслужили это? Или просто метод настройки на игру такой? Приглашать нас и делать из нас идиотов? Говорить нам: "У нас есть четыре звена, и мы играем всеми ими по очереди". Мы сидим на скамейке в полном шоке. Удаление у нас – играет то же звено, которое нарушило. В большинстве играют те же, кто заработал удаление. Потому что договорились играть по минуте!

Он посмотрел на мое лицо.

– Ну! А мы представляешь как себя чувствуем на скамейке! У нас все играют по очереди! И с финнами, и с чехами...

– Я понял, кажется, вас,– сказал я.– Но расскажите все-таки, почему вы не забиваете впятером против троих?

– Ну, просто бывает так, что не забиваем. Иногда кажется: чем больше хотим, тем меньше шансов. А особенно когда в большинстве играет наше четвертое звено против их первого,– упрямо повторил он.– Это, может, последняя моя Олимпиада. Я решил попробовать. Хотел выиграть. Самая большая проблема для меня: как смотреть в глаза людям?

– До сих пор не научились после проигрыша смотреть в глаза людям? – спросил я.– Этому в НХЛ не учат?

– Этому я научиться не могу,– сказал он.– Это что там, что здесь – самая большая проблема.

Мы разговаривали уже больше часа, было почти пять утра, и он не хотел прекращать этот разговор.

– Правда очень хотелось выиграть Олимпиаду? – спросил я.

– А ты как думаешь?

– Уже ведь есть одно золото, из Альбервиля.

– Мы выигрывали его для другой страны (в 1992 году в Альбервиле выступала команда СНГ.– А. К.).

– В Ванкувере, может, свое возьмешь.

– Если меня самого в тридцать семь лет возьмут.

– Может, в качестве тренера возьмешь.

– Тренерам медаль на Олимпиаде не дают,– убийственно посмотрел он на меня.

В кафе Русского дома, куда мы вернулись, Сюткин-бэнд играл ретро. Под руку попался шлягер "А нам все равно!". Кто-то его заказал. Хоккеисты переглядывались, пока не замахали руками протестующе. Сюткин-бэнд остановился.

Это все-таки была не их песня.

а на самом же деле там кроме игры в корпус ни че не было!

чех владел шайбой, Кови применял силовой прием, ну может быть выставил локоть... хотя как такового движения рукой не было... а в том, что чех оказался хлюпиком, кроме него самого ни кто не виноват